"Я подошел к окну, выглянул, - там был глухой двор, и с круглой спиной татарин в тюбетейке показывал босоногой женщине синий коврик. Женщину я знал, и татарина знал тоже, и знал эти лопухи, собравшиеся в одном углу двора, и воронку пыли, и мягкий напор ветра, и бледное, селедочное небо; в эту минуту постучали, вошла горничная с постельным бельем, и когда я опять посмотрел на двор, это уже был не татарин, а какой-то местный оборванец, продающий подтяжки, женщины же вообще не было, - но пока я смотрел, опять стало все соединяться, строиться, составлять определенное воспоминание, - вырастали, теснясь, лопухи в углу двора, и рыжая Христина Форсман щупала коврик, и летел песок, и я не мог понять, где ядро, вокруг которого все это образовалось, что именно послужило толчком, зачатием, и вдруг я посмотрел на графин с мертвой водой, и он сказал "тепло", - как в игре, когда прячут предмет, - и я бы, вероятно, нашел в конце концов тот пустяк, который, бессознательно замеченный мной, мгновенно пустил в ход машину памяти, а может быть, и не нашел бы, а просто все в этом номере провинциальной немецкой гостиницы, - и даже вид в окне, - было как-то смутно и уродливо схоже с чем-то уже увиденным в России давным-давно, - тут, однако, я спохватился, что пора идти на свидание, и, натягивая перчатки, поспешно вышел."
В. Набоков, "Отчаяние" (глава 4).
