стихи

 если божья коровка в дороге не тронет ни тли
стиснет зубы и не прикоснётся к любимому блюду
у неё загорается свет трансцендентный внутри
и она превращается в будду


если вдруг стрекоза на росу перейдёт и овёс
расцелует цветок перевяжет кузнечику рану
семеричную правду откроет собранию ос
стрекоза обретает нирвану


как же выпало нам суетиться уныло внизу
от кровавой еды поднимая лишь нехотя лица
не затем чтобы лить над сурком сиротливым слезу
или с дятлом над истиной биться


мы не божьи уже наши крылья присохли к спине
истребитель добра ненасытного брюха носитель
даже лучший из нас далеко не товарищ свинье
и скоту своему не спаситель


чем утешится тело когда избавленье хваля
устремятся из мира в канун окончательной жатвы
вертолётные ангелы в венчиках из хрусталя
семиточечные боддисатвы

Алексей Цветков (1947-2022)

Немного географии

О.М. 

 
Не столицею европейской
С первым призом за красоту -
Душной каторгой енисейской,
Пересылкою на Читу,
На Ишим, на Иргиз безводный,
На прославленный Акбасар,
Пересылкою в лагерь Свободный,
В трупный запах прогнивших нар, -
Показался мне город этот
Этой полночью голубой,
Он, воспетый первым поэтом,
Нами, грешными, — и тобой. 

Анна Ахматова
1937

15 years

Где-то в районе вчера-сегодня-завтра исполняется 15 лет, как я покинул аэропорт страны, где я родился. Есть какой-то отзвук Саши Соколова в этом, - правда, в той книге был дирижабль, а в моей, - аэропорт Шереметьево-2, ранее утро, возможно что синяя птица, голубое небо в облаках амстердамского аэропорта Схипхол и полет в неизведанную Хайбернию. Здорово, что я все еще помню и прилет в почти свифтовский Корк, свежий воздух, говорливого таксиста, впервые увиденный собор святого Финнбара. Жалко только, что не могу вспомнить точную дату.

Хотелось бы порефлексировать и подумать, собраться с мыслями, прийти к каким-то выводам, подытожить, в конце концов, 15 лет это не шутка, это больше, чем я прожил в Москве и почти уже столько же, сколько я прожил в родном городе Енисейске. 

Однако в возрасте универсального ответа, прямо сейчас, у меня не так много времени полулежать на диване и строчить в допотопный блог, и у меня есть большие сомнения, что он протянет еще 15 (а вдруг?).

Итак, 15 лет на "чужбине", что это такое? Это и чужбина и дом свой собственный дом, чудовищная масса новых прочитанных книг, новый(е) языки, фотография, пленка, вечера в ванной комнате, друзья, недруги, предательство, смерть отца, рождение ребенка, женитьба, новые родственники, география путешествий от Калифорнии до Токио, музыка и концерты, свидетельство ухода великих людей, научная работа и 50+ научных публикаций, гранты, организация собственной лаборатории и титул профессора, всемирная пандемия коронавируса, война и пожалуй ожидание еще более неожиданных событий. 

Самое главное, это то, что я продолжаю развиваться, сохранил (или снова приобрел) способность радоваться простым вещам, которым радовался, будучи ребенком-отроком и подростком. Был русским (или советским), а теперь европеец. Я рад, что могу оставаться верным самому себе, своим идеалам и увлечениям. Наверное, мне должно быть жаль тех, кто не дожил и с кем мне оказалось не по пути, быть может. Жить надо так, чтобы не предавать свои таланты и учителей, с оглядкой на будущее подрастающего поколения, разумеется. Почему я это пишу по-русски? Спросите Алексея Цветкова, он это хорошо сформулировал, незадолго до смерти.

Итак, 15 лет, - уважительный отрезок времени. Пожалуй, я чего-то достиг, но еще многое впереди, желаю всем ценить свое время, радоваться каждому новому дню. Берегите себя и оставайтесь людьми.

Vladimir Nabokov about the Superman (poetry)

 

The Man of To-morrow’s Lament

I have to wear these glasses – otherwise,
when I caress her with my super-eyes,
her lungs and liver are too plainly seen
throbbing, like deep-sea creatures, in between
dim bones. Oh, I am sick of loitering here,
a banished trunk (like my namesake in “Lear”),
but when I switch to tights, still less I prize
my splendid torso, my tremendous thighs,
the dark-blue forelock on my narrow brow,
the heavy jaw; for I shall tell you now
my fatal limitation … not the pact
between the worlds of Fantasy and Fact
which makes me shun such an attractive spot
as Berchtesgaden, say; and also not
that little business of my draft; but worse:
a tragic misadjustment and a curse.

I’m young and bursting with prodigious sap,
and I’m in love like any healthy chap –
and I must throttle my dynamic heart
for marriage would be murder on my part,
an earthquake, wrecking on the night of nights
a woman’s life, some palmtrees, all the lights,
the big hotel, a smaller one next door
and half a dozen army trucks – or more.

But even if that blast of love should spare
her fragile frame – what children would she bear?
What monstrous babe, knocking the surgeon down,
would waddle out into the awestruck town?
When two years old he’d break the strongest chairs,
fall through the floor and terrorize the stairs;
at four, he’d dive into a well; at five,
explore a roaring furnace – and survive;
at eight, he’d ruin the longest railway line
by playing trains with real ones; and at nine,
release all my old enemies from jail,
and then I’d try to break his head – and fail.

So this is why, no matter where I fly,
red-cloaked, blue-hosed, across the yellow sky,
I feel no thrill in chasing thugs and thieves –
and gloomily broad-shouldered Kent retrieves
his coat and trousers from the garbage can
and tucks away the cloak of Superman;
and when she sighs – somewhere in Central Park
where my immense bronze statue looms – “Oh, Clark …
Isn’t he wonderful!?!”, I stare ahead
and long to be a normal guy instead.

Vladimir Nabokov
June 1942

Source

на злобу дня (из классики)

 «Дуб - дерево. Роза - цветок. Олень - животное. Воробей - птица. Россия - наше отечество. Смерть неизбежна»

В. Набоков. «Дар», цитата из дореволюционного учебника русской грамматики.

Помнится, в студенческие годы, пожалуй, году в 2000 это было, - я только начинал открывать для себя Набокова. Пришел в любимую тогда "Молодую гвардию" на Полянке и, в поисках новых для себя книжек, спросил товароведа-продавщицу, где тут Набоков. Она быстро назвала несколько названий из которых запомнилось имя Себастьяна Найта, подвела к полке и я запомнил ворчание-комментарий другого посетителя, лет за 40 с лишком: "До Дара надо дорасти". Почему-то запомнилась эта фраза и, пожалуй, после прочтения этой книги в разные периоды своей жизни (когда тебе за двадцать, за тридцать или под сорок) я готов с этим неизвестным согласиться. Спасибо вам за этот посыл!

"Дар" - великолепный роман, незаслуженно игнорируемый на родине писателя, равно как и большинством "ценителей" русской культуры (ставящих на свои пьедесталы всяческих Достоевских, Бродских, Пастернаков и прочую подстольную литературу). Я же с удовольствием ставлю его на т.н. "золотую полку", как одну из величайших русских книг, написанных в ХХ веке. Можно много о нем писать, но зачем тратить время? Это и Пруст и Андрей Белый, и Бунин, и Ходасевич и даже Саша Черный и, наверное, местами Джойс, но прежде всего, - это Набоков, в своей оригинальности и неповторимости.

Алексей Цветков (1947-2022). Стихи

 ***

зря изумрудна трава и воздух янтарен

нет никому не буду впредь благодарен

коротко счастье но раз достается даром

медленно через пески с тюками тугими

будет и нам во дворе караван с товаром

станем до зорь пировать со всеми другими

полно впадать в младенчество или древность

нет никого кто дарил бы в обмен на верность

и без того по жабры в каждом богатства

жертвенник в фортку теперь существуем сами

жить на вершине и никому не сдаваться

радость взаимна за это и выпьем с вами

встарь громыхали в горах грешили красиво

может быть им до свиданья но не спасибо

лучше спасибо шмелям на цветущей липе

новорожденным скворцам на скрипучем вязе

лучше улыбка в раскопе на глиняном лике

тост черепком по чернофигурной вазе

здесь на заре во дворе шевелятся люди

плачет бубенчик на головном верблюде

скоро наверно и нам отбывать куда-то

с севера ветер ударами в стекла люто

черное облако над головой кудлато

но и за это ни слова хулы кому-то

цитата: Андрей Белый

 "На приступках мужчина сидел - пустобай, заворотничок, красновеснушчатый и красноглазый; зевай-раззевайский пускал он на драный сапог; ему Грибиков дельно заметил: 

   - Сапог-то пошел в разноску! 

   Попробовал пальцем подпёк, и на палец уставился, точно увидел он что-то. 

   - Опять синяки расставляешь себе на лицо? И понюхал свой палец. 

   Мужчина чесался; открыл кривой рот и обдал перегаром и паром: 

   - Бутылочку мы раскутырили. Жизнь - размозгляило что-то. 

   Подрыльником ткнулась в колено свинья. 

   - Эх, Романыч, возгривел, - крысятился прохиком Грибиков, - ты на лицо посмотри: баклажан. 

   - Ничего, это "пиво"! 

   Они отворили раздранную дверь, из которой полезло мочало; попали в кухню, где баба лицом источала своим прованское масло из пара и где таракашки быстрели, усатясь над краном; тут салился противень. Дом людовал, тараканил, дымил и скрипел; стекла мыли; и пол был заволглый, прикрытый дорожкою коврика с пятнами всяких присох. 

   Уже скрипнул визжавый замок; охватило придухою: комнатка - с паревом, с заварызганною постелью, накрытою одеялом лоскутным, с протертым комодиком, с дагерротипами, с молью; мужчина уселся на свой жестяной сундучок и ударился в горе; а Грибиков, палец понюхав, вошел в разговор, вероятно когда-то начавшийся и неоконченный. 

   - Думай, Романыч, чего тебе так-то. Романыч сучил желтомохую руку. 

   - Я здесь и помру: собираться мне некуда. 

(…)

И вышел, - сидеть на скамье, подтабачивать воздухи, все ожидая, что воздухи вот просветятся, и мутное небо под небом рассеется, чтобы стать ясным, что лопнувший диск в колпаке небосвода, кричащий жарой, станет дутым, хладнеющим, розовым солнцем, неукоснительно улетающим в пошелестение клёнов напротив. 

   Подхватят тогда краснокудрый дымок из трубы раздувай ветров, и воззрится из вечера стеклами тот красноокий домишечка, чтобы потом под измятой периною тьмы: почивали все пестрости, днем бросающие красноречие пятен, а ночью притихшие; ноченька там за окошками: повеселите я, как лютиками, - желтоглазыми огонечками: ситцевой и черно-желтою кофтой старухи, томительно вяжущей спицами серый чулок из судеб человеческих; в эти часы за воротами свяжется смехотворная скрипитчатая, сиволапые краснобаи; и кончится все - размордаями и подвываньями бабьими; и у кого-то из носу пойдет краснокап; и на крик поглядит из-за форточки там перепуганный кто-нибудь. 

   Грибиков будет беззвучно из ночи смотреть, ожидая каких-то негласных свиданий, быть может - старуху, которая кувердилась чепцом из линялых кретончиков в черненькой кофте своей желтоглазой, которая к вечеру, подраспухая, становится очень огромной старухою, вяжущей тысяченитийный и роковой свой чулок. Та старуха - Москва."

Андрей Белый. Московский Чудак.